Интервью STEM с российским политологом, доктором экономических наук, сооснователем и руководителем Европейского центра анализа и стратегий Владиславом Иноземцевым.

– Как вы оцениваете нынешнюю роль России в мировой экономике — это ещё «региональная держава» с амбициями или уже просто сырьевой донор Китая и глобального Юга?

– Я бы не стал выбирать между этими двумя крайними определениями. Россия — это, безусловно, региональная держава, причём одна из крупнейших и наиболее влиятельных. Возможно, выше неё как региональная держава находится только Индия, в то время как Китай, ЕС и США уже выступают в качестве глобальных акторов.

Одновременно Россия остаётся сырьевым донором, но не только для глобального Юга: значительная часть её ресурсов по-прежнему поступает на Запад — как напрямую, так и через посредников. Нефтяной рынок глобален и чрезвычайно подвижен, и, заполняя своими поставками одни ниши, Россия тем самым высвобождает ресурсы других стран для выхода на более прибыльные рынки. В этом смысле её роль как поставщика ресурсов скорее стабилизировалась, чем изменилась.

Фундаментально, за последние два десятилетия структура российской экономики осталась прежней: это экспортер сырья, импортер высокотехнологичной продукции и государство, способное вести конкурентную экономическую политику лишь в отношении зависимых партнёров. Экономика может показывать рост, но он не сопровождается развитием. Что же касается «амбиций», то это скорее пропагандистская конструкция — не аналитическая категория. Российские «амбиции» — это, в первую очередь, проекция внутренних фантазий кремлёвского руководства, а не отражение реальных возможностей.

– Как Вы охарактеризуете текущую модель российской власти? Можно ли говорить о трансформации из авторитаризма в персональную диктатуру?

– Говорить так можно и, на мой взгляд, даже нужно. Я бы сказал, что как такового устойчивого авторитарного периода в современной истории России и не было: уже в 2010-е годы мы наблюдали довольно стремительный переход от коррумпированной, но формально демократической системы к персоналистскому правлению. Можно ли его называть диктатурой – вопрос, скорее, к специалистам, профессионально занимающимся классификацией политических режимов. Но в целом это власть, определяемая волей одного человека при полном отсутствии сдержек и противовесов.
Следует при этом отметить важный нюанс: понятие «диктатура» традиционно предполагает насильственное установление режима и его поддержание через жесткое подавление населения. В российском случае ситуация иная: путинизм – это скорее консенсусная конструкция, не сталкивающаяся с серьёзным внутренним сопротивлением. Запугивание населения здесь выступает скорее превентивным механизмом и инструментом, с помощью которого силовики демонстрируют свою лояльность и полезность Кремлю, чем ответом на реальные угрозы со стороны массовых протестов или оппозиции.

– Как изменился баланс между институтами после 2020 года — усилился ли президентский контроль за силовыми структурами и бюрократией?

– Никак не изменился. С 2012–2014 годов в России фактически отсутствуют полноценные «институты», между которыми мог бы выстраиваться какой-либо баланс. В лучшем случае можно говорить о группах влияния и отдельных фигурах, чьё влияние определяется исключительно степенью их близости к Путину и способностью «решать вопросы» в Кремле. Президентский контроль над бюрократией сильно преувеличен — Кремль не в состоянии эффективно решать множество проблем и располагает весьма ограниченными инструментами воздействия на чиновников. Всё большее число управленческих процессов в России сводится к имитации деятельности.

– Есть ли у российской элиты внутренние противоречия, или она сейчас консолидирована вокруг Путина?

– Противоречия, безусловно, существуют — но, скорее, это личные конфликты, а не противостояние между какими-либо значимыми элитными группами. Стратегия Кремля изначально заключалась в том, чтобы не допустить консолидации ни одной из таких групп, не дать им даже возможность к «самоосознанию», если можно так выразиться. В большинстве нормальных стран можно выделить различные элиты — политическую, предпринимательскую, военную, научную, культурную и т.д. В России же при Путине был взят курс на их полную «взаимозаменяемость»: успешный предприниматель обязательно совмещает статус депутата, профессора, при этом его родственники — чиновники; силовик, как правило, быстро обрастает бизнес-интересами. Академия наук теперь комплектуется из чиновников или под их контролем, а представители искусства живут за счёт государства или оказываются за его пределами. В таких условиях трудно говорить, например, о противоречии «между бизнесом и силовиками», потому что силовики давно аффилированы с бизнесом, а значительная часть бизнеса фактически контролируется силовиками. Именно этот масштабный симбиоз различных «элит» и составляет суть путинского режима — в этом его главное know-how и источник устойчивости.

– Как вы оцениваете трансформацию политической роли Владимира Путина после 2022 года?

– На самом деле никакой существенной трансформации его роли не произошло. После 2014 года Путин остаётся главой воюющей страны, которая постоянно наращивает уровень конфронтации с внешним миром. Его поведение становится всё менее адекватным, но 2022 год — это скорее условная отметка, которая впечатлила внешних наблюдателей, чем тех аналитиков, кто смотрит на Россию изнутри. Ещё в конце 2020 года я писал, что начинается третья декада правления Путина, которая будет временем «чистого террора и войны», поскольку у Кремля исчерпаны все возможности мобилизовать население за счёт позитивных достижений. Этот текст, конечно, был впоследствии удалён с российских сайтов (https://snob.ru/entry/202968/), но остаётся доступным в репостах (https://storm100.livejournal.com/12152099.html). Таким образом, кардинальных изменений не произошло — всё, как любит повторять сам Путин, «идёт по плану».

– Возможен ли сценарий добровольной передачи власти, или система будет держаться до физической невозможности Путина править? Кто может быть потенциальным преемником Путина — существует ли «список преемников» внутри элиты?

– Нет, такой сценарий невозможен — я писал об этом ещё давно, по крайней мере с 2012 года (https://shs.cairn.info/journal-revue-internationale-et-strategique-2013-4-page-157?lang=en&tab=auteurs). Также нет и не может быть никакого «списка преемников»: любой, кто окажется в таком списке, автоматически становится потенциальной угрозой для Путина.

– Насколько важны были президентские выборы 2024 года для режима? Были ли в них хоть какие-то элементы неопределённости?

– Эти выборы были важны главным образом для того, чтобы потом говорить о легитимности Путина — особенно на фоне подчёркиваемой Кремлём «нелегитимности» Зеленского. Для большинства населения Путин — это фюрер, и сами выборы для них не имеют никакого значения. Я бы даже сказал, что, если бы Кремль провёл референдум о провозглашении Путина монархом, население восприняло бы это с определённым облегчением. Сегодня выборы стали настолько гротескными, что снижают уважение тех, кто в них участвует, к самим себе.

Неопределённости, конечно, не было — это примерно, как выборы Лукашенко в 2025 году. Сейчас по всей России действует так называемое «дистанционное электронное голосование», которое часто поддерживала даже «оппозиция», но которое никак не поддаётся верификации. Поэтому даже иллюзии о наличии в России настоящих выборов давно уже нет.

– Как вы оцениваете эволюцию репрессивного механизма в России после начала войны в Украине? Каков уровень поддержки власти в российском обществе — это страх, апатия или реальная лояльность?

– Масштабы репрессий выросли как минимум на порядок, а возможно, и на несколько порядков. Одним из ключевых изменений стала полная девальвация судебной системы — теперь она не защищает никого от давления со стороны государства. Кроме того, в России сейчас законы толкуются не с юридической точки зрения, а «по понятиям».

Например, можно получить тюремный срок за одиночный пикет с лозунгом «Нет войне!» — и то по статье о дискредитации российской армии. Никого не интересует, против какой именно войны вы выступаете, является ли это вашей политической или религиозной позицией — сам факт выражения протеста уже считается дискредитацией армии.

Сейчас готовится закон, запрещающий использование VPN для поиска информации, негативной в отношении Кремля. При этом VPN необходим, например, для покупки билетов на самолёт, если речь идёт не о российской авиакомпании. Никто не будет разбираться, зачем вы её установили —, ваша судьба окажется в руках силовиков, если вы откроете им свой телефон. Возникает общество полного произвола — и это, собственно, и есть идеал Путина и его ближайшего окружения. Они воспринимают власть именно как произвол, поэтому война для них — это большой подарок, который они сами себе сделали.

Что касается поддержки, то её как таковой нет. Есть лишь смирение, а это совсем не то, что настоящая поддержка. Оно возникает из понимания бессмысленности и даже контрпродуктивности сопротивления — я писал об этом ещё в 2010 году (https://www.monde-diplomatique.fr/2010/10/INOZEMTSEV/19776), а затем и гораздо позже (https://fr.euronews.com/2024/03/29/la-russie-est-une-societe-sans-citoyens-et-sans-attentes). Россия — это общество без граждан, и, если население не слишком раздражать, оно будет проявлять лояльность. Вопрос сейчас в том, насколько Кремль способен «не перегибать палку». Судя по тому, что все прогнозы критиков о новой мобилизации оказались ошибочными (я лично не ожидал её вовсе [https://ridl.io/will-russia-face-a-new-mobilization/]), власть умеет точно оценивать пределы допустимого испытания народного терпения и старается не испытывать его без необходимости.

- Возможен ли в обозримом будущем массовый протест в России? Какие сценарии трансформации политической системы РФ вы видите в ближайшие 5 лет?

– Нет, я не считаю это возможным. Население в целом способно реагировать лишь на локальные проявления несправедливости, но не на системные или общеполитические проблемы. В ближайшие пять лет я не вижу реальных предпосылок для каких-либо серьёзных перемен в российской политической системе.

- Что станет с вашей точки зрения триггером для внутренних изменений: элитный раскол, военное поражение, экономический кризис или внешнее давление?

– Смерть Путина. Это единственный возможный триггер каких-либо перемен. Пока он находится у власти, любые изменения исключены. Впрочем, для персоналистских режимов это вполне закономерно.

– Как вы оцениваете тот факт, что Россия сегодня практически не участвует в мирных переговорах между Арменией и Азербайджаном? Является ли это признаком утраты ею контроля над процессом или осознанной тактикой невмешательства?

– Это очень хороший вопрос, и на позицию России здесь влияет сразу несколько факторов. Прежде всего, Владимир Путин всегда стремился оставаться незаменимым игроком. Такая роль возможна не в условиях чётких институциональных договорённостей, а в атмосфере неопределённости, где можно вмешиваться по собственному усмотрению. Именно поэтому он никогда не был по-настоящему заинтересован в полном и устойчивом урегулировании конфликта на Южном Кавказе.

В то же время Путин избегает принятия решений, которые могут однозначно расставить акценты и сделать его союзником одной из сторон — особенно если ситуация напрямую не затрагивает интересы самой России. Он последовательно уклоняется от выполнения жёстких обязательств — достаточно вспомнить позицию Москвы по Ирану на фоне американских ударов: несмотря на декларируемое партнёрство, Россия никак не отреагировала и не предложила никакой реальной помощи.

Так что на мой взгляд, позиция Кремля – это позиция, обусловленная как желанием невмешательства, так и (в ещё большей мере) манией величия: всё равно придут обратно, попросят поддержки, простят любые обиды (как, например, уничтожение самолёта – за такое можно даже не извиняться, не говоря о том, чтобы платить). Это поведение в первую очередь отражает усиливающуюся иррациональность президента и его неспособность трезво оценивать реальные внешнеполитические процессы.

– Какова, на ваш взгляд, официальная и неофициальная реакция Москвы на то, что Баку и Ереван движутся к соглашению при посредничестве ЕС и других западных акторов?

– Возможно, моя точка зрения покажется нетрадиционной, но, как мне кажется, Путин попросту не верит в возможность заключения прочного мира между Арменией и Азербайджаном. Победа Азербайджана в конфликте стала для Кремля крайне симптоматичной: она демонстрирует, что попытка изменения границ с применением силы не обязательно приводит к окончательному решению — и это, безусловно, вызывает раздражение в Москве. Там прекрасно осознают, что сегодня Россия сама играет роль Армении — страна, захватившая часть чужой территории под предлогом «защиты соотечественников» и с опорой на сомнительные исторические аргументы, а не на нормы международного права.

На мой взгляд, именно поэтому Путин предпочитает молчать в ответ на усилия Запада. Он, по всей видимости, убеждён, что эти инициативы рано или поздно провалятся, интерес Запада к региону ослабнет, и тогда роль Москвы вновь возрастёт. Это может показаться парадоксальным, но, согласитесь, найти рациональность в сегодняшней внешней политике Кремля — задача не из простых.

– Можно ли говорить о том, что Россия теряет традиционную роль арбитра в закавказском пространстве, и как это может сказаться на её региональной стратегии в долгосрочной перспективе?
 

- Россия уже утратила свою традиционную роль арбитра в Закавказье. Во-первых, Кремль не может определиться с собственной позицией — он промолчал даже в момент, когда Азербайджан наносил удары по территории Армении. Во-вторых, после 2020 года Москва воспринимала миротворческую миссию как обременительную и никак не отреагировала в дни, когда Азербайджан завершал освобождение оккупированных территорий. В-третьих, у России просто нет ресурсов — ни материальных, ни дипломатических — которые она могла бы направить на решение региональных проблем. В-четвёртых, Кремль не готов вступать в открытую конфронтацию с Турцией, которая за последнее десятилетие превратилась в ключевого регионального игрока. Этот перечень можно продолжать, но суть ясна: Россия «сжимается» и полностью сосредоточена на «окончательном решении украинского вопроса», игнорируя остальные внешнеполитические направления. К 2030-м годам «постсоветское пространство» как некая историческая сфера влияния Москвы фактически перестанет существовать.