Армения вступила в новый этап противостояния между светской властью и Армянской апостольской церковью, снова разрываясь между прошлым и настоящим. Премьер-министр страны, Никол Пашинян, провёл линию разлома прямо по куполу Эчмиадзина, намереваясь дотронуться до того института, который не измеряется электоральными циклами, и является для армян всего мира элементом национальной самоидентичности.

Этот конфликт между светской властью и Армянской апостольской церковью назревал давно, но только сейчас вышел на уровень открытого политического сюжета. Церковь, со своей стороны, оказывается в позиции обороны: ей приходится отвечать не только на обвинения в свой адрес, но и на попытку пересмотреть её роль в современной армянской государственности. Аресты священнослужителей и ответные обвинения католикоса Гарегина II стали лишь витриной процесса, который эксперты называют «переопределением сфер влияния» между светской и духовной властью.

Примечательно, что эскалация произошла в 2024 году, когда массовые протесты против делимитации границы с Азербайджаном получили открытое сочувствие со стороны духовенства. Для правительства это стало поворотным моментом: прозвучали обвинения в закрытости церкви и её «неспособности к модернизации», а силовые структуры инициировали расследование, которое в Ереване назвали «беспрецедентным». Церковь ответила не менее жёстко, заявив, что действия властей несут «угрозу духовной целостности страны».

Но за эмоциональными заявлениями просматривается более глубокий структурный конфликт. Армянская церковь остаётся единственным институтом, который не зависит от политических циклов и способен формировать общественное мнение автономно, что делает её неудобным игроком для любой реформаторской повестки, фактически линией, ограничивающей глубину возможных изменений как во внутренней, так и во внешней политике.

Так формируется парадокс: обе стороны говорят о защите государства, но спорят о том, кто имеет право быть источником легитимности. И это уже не конфликт персон, а попытка определить, какую модель государственности Армения выбирает на будущее – секулярную, модернизированную или опирающуюся на традиционную духовную структуру.

Исторически, после обретения независимости отношения между государством и ААЦ внутри страны выстраивались как между двумя взаимодополняющими институтами, работающими сообща. В условиях 90-х, то есть войны, экономического упадка и отсутствия устойчивости, именно церковь стала не только духовной, но и социальной опорой: она помогала удерживать порядок, консолидировала диаспору и внутри страны воспринималась как стабилизирующий институт, стоящий вне политической конкуренции. Сменявшие друг друга президенты воспринимали ААЦ не как соперника, а как традиционного партнёра; власть обеспечивала ей автономию, а церковь сохраняла безусловную лояльность. Однако, эта архитектура начала давать трещины после бархатной революции 2018-го года. Пашинян, пришедший к власти на волне протестов и стремления общества к изменениям, строил свою легитимность не через опору на старые институты, а через дистанцирование от них. По сути, премьер-министр Армении взял на себя роль реформатора, устраняя не только олигархию, но и те рычаги влияния, которыми она пользовалась. В этой логике церковь оказалась «неизбранной силой», сохраняющим влияние независимо от электорального цикла. К тому же, силой, которая изначально с недоверием относилась к грядущим изменениям ­– для духовенства эти реформы означали пересмотр устоявшегося баланса влияний.

 

Кому выгодна сильная церковь?

С другой стороны, ААЦ оказалась встроена в более широкую структуру интересов, чем просто её внутренний клир, превратившись в рупор националистической и консервативной оппозиции. Вокруг неё сгруппировались силы, для которых церковь – не только религиозный институт, но и последняя точка опоры в борьбе с «новой Арменией», так противоречащей интересам старой элиты. На этом фоне становится важно понять, кому именно выгодно сохранение сильной и автономной Армянской апостольской церкви. Данные последних двух лет позволяют выделить несколько групп, чьи интересы сходятся именно на том варианте, где церковь остаётся самостоятельным актором, неподконтрольным правительству.

Прежде всего, это крупные бизнес-игроки, и здесь ключевую роль играет фигура Самвела Карапетяна. Его публичные заявления в защиту церкви, сделанные в период нарастающего давления на духовенство, совпали по времени с возбуждением против него уголовных дел. Для наблюдателей это временное совпадение стало маркером: Карапетян превратился из сторонника церковной автономии в символ конфликта между экономическими элитами и властным аппаратом.

Вторая группа – диаспора, прежде всего американская. На протяжении десятилетий диаспорные организации формировали финансовый фундамент церковных и социальных проектов; ежегодные отчёты приходов в США подтверждают стабильные объёмы пожертвований и активные программы поддержки. Отсюда — предсказуемая медийная реакция: заявления диаспорных лидеров, включение англоязычных платформ, обращения епархий.

Показателен и недавний эпизод в эфире Такера Карлсона, где союзникам Карапетяна и защитникам церкви дали пространство для формулирования своей позиции, а сам он назвал происходящее «грубым нарушением прав». Такой выход в американское медиапространство подсвечивает сюжет для широкой аудитории, усиливает давление на администрацию США и активизирует диаспорную общину.

Третья группа ­– консервативные политические элиты и оппозиция, которые традиционно опирались на церковь как на моральный центр. Участие представителей духовенства в протестных акциях 2024 года стало поворотным моментом: церковь, ранее избегавшая прямого участия в политических процессах, обозначила позиции. Для оппозиции это обеспечило доступ к широкой социальной базе, которую невозможно было мобилизовать через партийные структуры. Внутри этих групп сильная церковь рассматривается как стратегический ресурс, особенно в преддверии избирательного цикла 2026 года.

И, конечно же, стоит упомянуть такого крупного игрока в регионе, как Россия, которая, очевидно, держит руку на пульсе. Примечательно, что в ноябре 2025 в России был награждён архиепископ армянской церкви, которого Пашинян обвинил в руководстве агентурной сетью, назвав «агентом КГБ». Очевидно, что Москва, хоть и в значительной мере потерявшая очки влияния в Армении, всё ещё является ключевым игроком на этом поле, и по понятным причинам скорее поддержит ту консервативно настроенную элиту, с которой сотрудничала на протяжении многих лет, чем премьер-министра – реформатора, так активно посматривающего на Запад.

Если рассматривать эти три группы вместе, становится заметно, что их интересы сходятся на формировании устойчивой коалиции, где финансовые и общественные ресурсы обеспечивают основу для подрыва существующей власти, а духовенство добавляет этому легитимности. Эта вертикаль позволяет им влиять на внутриполитическую динамику, даже если формально все они между собой не связаны.

Электоральная интрига 2026 года

Тем временем, Армения стоит на пороге выборов, которые состоятся в 2026 году, и даже если формально диаспора не выдвигает единого кандидата, её влияние проявляется иначе – через распределение фондов, медийную поддержку и финансирование общественных кампаний. Структуры, располагающие значительными ресурсами, укрепляют позиции тех политических сил, которые выступают за сохранение роли традиционных институтов, и это создаёт ощутимую поддержку для определённого спектра кандидатов.

В совокупности это формирует три возможных сценария развития. Первый ­– эскалация и рост политической мобилизации. Второй – частичный компромисс, при котором государство и церковь негласно разделят сферы влияния, сохранив автономию института. Третий – изменение политического баланса к 2026 году, если институциональная поддержка, медийная активность и социальная база объединятся в единую стратегию.

По данным исследования International Republican Institute (июнь 2025 года), уровень доверия к Пашиняну составляет около 13%. Однако, с другой стороны, оппозиция в Армении разрознена, и среди кандидатов нет никого, чьё имя звучало бы громче имени действующего премьер-министра, который, хоть и сталкивается с противостоянием со стороны политических элит и общества, но хотя бы имеет в запасе довольно чёткую программу, с которой идёт на выборы.

Таким образом, прогнозы на выборах 2026 довольно туманны. Если церковь действительно консолидирует вокруг себя консервативные и традиционные силы (бизнес-элиты, диаспору и оппозицию), то она может стать одним из ключевых факторов трансформации властной архитектуры. Сильная, автономная церковная структура – это не просто институциональный конкурент, а альтернатива, способная мобилизовать части общества, которые недовольны текущим курсом.

Однако, Пашинян остаётся фигурой, чья способность удерживать власть недооценена многими наблюдателями. Его политическая устойчивость не сводится к популярности, она опирается на контроль над государственным аппаратом, хорошо организованную партийную структуру и умение формулировать свою повестку. Пашинян делает ставку на постепенную трансформацию, включая попытку ограничить влияние тех структур, которые не подчиняются электоральной логике.

В этом контексте его конфликт с церковью выглядит не эмоциональной реакцией, а частью более широкой стратегии: ослабить параллельные центры легитимности и сформировать государственность нового типа.

Для премьер-министра Армении эта стратегия не столько политический выбор, сколько необходимость: в стране, где параллельные центры влияния десятилетиями подменяли собой государство, любая попытка модернизации обречена без демонтажа тех структур, которые привыкли существовать вне демократической подотчётности.

Шансы Пашиняна реализовать такую стратегию по-прежнему велики, так как фрагментированная оппозиция, отсутствие единого кандидата и разрозненные инициативы его противников создают для премьера пространство для манёвра. При этом Пашинян умело комбинирует риторику модернизации с аргументами безопасности, что позволяет ему удерживать часть электората, опасающегося реванша старых элит. Если ему удастся удержать контроль и избежать масштабных кризисов, то его сценарий сохранения власти остаётся вполне реалистичным.

И это снова возвращает Армению к фундаментальному вопросу: насколько далеко может зайти политическая модернизация, если она затрагивает структуры, которые веками были носителями национальной идентичности?