Когда-то, после Второй мировой войны, мир – уставший, но полный надежд в светлое, справедливое будущее, в институты, способные контролировать и сдерживать, направлять и сглаживать конфликты, сделал ставку на создание идеи институционального посредничества. Создавались международные и региональные организации, призванные сглаживать конфликты, не допускать эскалацию и предлагать варианты мирного урегулирования. К примеру, ООН стала универсальной платформой коллективной безопасности и дипломатического посредничества, НАТО – военно-политическим механизмом сдерживания, встроенным в более широкий архитектурный баланс, ОБСЕ задумывалась как региональный инструмент диалога, раннего предупреждения и урегулирования конфликтов.

Несмотря на различие повесток, все эти структуры выполняли схожую функцию: они служили посредниками, создавая правила, процедуры и площадки, позволяющие управлять конфликтами.

Однако, cовременные события постепенно разрушают иллюзию эффективности этих организаций: механизмы, задуманные для сдерживания конфликтов, оказываются слишком медленными, формальными и даже слабыми, чтобы влиять на решения ключевых игроков.

За последние годы расстановка сил в регионе претерпела фундаментальные изменения, и традиционные балансы, на которые описались международные институты, размылись до неузнаваемости. Новые центры влияния утвердились через прямое военное присутствие, экономические рычаги и многосторонние альянсы, созданные ситуативно, руководствуясь необходимостью нового времени. Те государства, которым раньше, казалось бы, необходимо пройти множество «инстанций» для принятия того или иного решения, больше не рассчитывают на коллективные гарантии – они действуют исходя из силы момента и возможности обеспечить собственные интересы напрямую.

Роль региональных акторов выросла, и ещё в 2000‑е годы аналитики прогнозировали, что страны, обладающие локальной военной силой, экономическими ресурсами или стратегическим положением, смогут действовать независимо от решений ООН или крупных союзов вроде НАТО. Регионы наращивают собственный политический и экономический вес, а формальные многосторонние структуры всё чаще оказываются наблюдателями, а не активными участниками. И, можно сказать, что конфликты теперь разрешаются не через согласование правил и процедур, а через способность маневрировать, обходить внешнее давление и использовать локальные ресурсы сил.

Этот тренд проявляется на разных примерах, и одним из наиболее показательных стал Карабахский конфликт. Минская группа ОБСЕ, миссией которой была урегулирование конфликта на основе правовых норм и резолюций ООН, существовала почти три десятилетия, не приблизив стороны к политическому урегулированию. Формат сохранялся скорее по инерции, чем как действенный инструмент.

После второй карабахской войны он окончательно утратил актуальность и был ликвидирован, продемонстрировав неспособность классического посредничества адаптироваться к изменившемуся балансу сил и региональной, новой реальности.

Подобная динамика также заметна на примере войны между Россией и Украиной. Несмотря на то, что этот конфликт формировался с 2014 года, его масштаб и динамика, казалось, стал глобальной неожиданностью, а также продемонстрировал в очередной раз, что традиционные посреднические механизмы сегодня вовсе не работают. ООН погрязла в бюрократии и формальных процедурах, Совбез оказался заблокирован правом вето, НАТО, формально являясь военным союзом, в вопросах посредничества и урегулирования связан рамками альянса, ну а ЕС оказался неспособен выработать единый и действенный подход к войне на своём континенте.

Ко всему прочему, новая доктрина безопасности США, закрепляющая ориентацию Вашингтона на собственные приоритеты и безопасность, фактически «умывает руки» от прямого управления конфликтами в Европе. Многократные заявления Дональда Трампа о необходимости взять ответственность за свою безопасность в свои руки, в итоге оставили Европу один на один с угрозой и нестабильностью.

В итоге, на фоне ослабления влияния или давления глобальных посредников, на передовой план выходят региональные объединения и альянсы, которые основаны не на формальных процедурах, а на прагматике силы и интересов. Такие альянсы формируются с учётом актуальной расстановки сил и экономических связей, с прицелом на те сценарии будущего, которые кажутся наиболее вероятными. К тому же, они отличаются гибкостью и способностью быстро реагировать на любые изменения и перераспределять ресурсы.

На практике это проявляется не просто в увеличении влияния стран, а в том, как они перестраивают всю архитектуру региональных отношений. В Евразии Турция уже давно ведёт активную внешнюю политику, основанную на военной мощи, экономическом присутствии и собственной идентичности, усиливая влияния в Сирии, Ливии, на Восточном Средиземноморье и Кавказе.

Помимо участия в боевых действиях, Турция продвигает стратегические транспортные и энергетические проекты, укрепляет связи и продвигает альянсы. Анкара также активно развивает глубокие двусторонние отношения с соседями и партнёрами, строя их вокруг инфраструктурных и экономических проектов. Пример – тесное сотрудничество с Азербайджаном, которое выходит далеко за рамки символической дружбы: Турция была одним из ключевых поставщиков оборонных систем и беспилотников в ходе карабахского конфликта, а затем стала важным транзитным коридором для энергетических поставок и логистики Каспийского региона. 

В этом контексте показателен пример взаимодействия стран Южного Кавказа и Центральной Азии, где Азербайджан постепенно занял роль ключевого связующего и координирующего звена, даже став полноправным участником консультативных встреч глав ЦА. Именно этот союз демонстрирует, как государства выстраивают устойчивые связи, опираясь на географическое положение, транспортные возможности и совпадение стратегических интересов.

Азербайджан, находясь на стыке Каспийского региона и Южного Кавказа, фактически взял на себя функцию регионального моста, соединяющего экономики Центральной Азии с рынками и инфраструктурой за пределами региона.

Это сближение развивается не через традиционные механизмы глобального посредничества, а через практическую координацию, в том числе в рамках Организации тюркских государств, совместные инфраструктурные проекты (например, Средний коридор) и синхронизацию логистических маршрутов. В отличие от классических многосторонних форматов, здесь акцент сделан не на политических декларациях, а на создании реальных транспортных и торговых цепочек, которые напрямую усиливают автономность региона и снижают зависимость от внешних центров силы. Переосмысляя региональную политику, эти страны формируют новый фундамент сотрудничества, выстраивая новую логику совместных интересов, где стратегические интересы находят свое отражение в общих масштабных проектах.

Отдельного внимания заслуживает и сам Южный Кавказ, где после завершения карабахского конфликта и наметившегося диалога между Азербайджаном и Арменией открывается пространство для более прагматичного регионального взаимодействия. На данном этапе речь не идет о резком переходе к модели глубокой интеграции или о быстром политическом сближении, однако, региональная нестабильность подталкивает страны ЮК к поиску точек соприкосновения. Геополитическое давление со стороны крупных внешних игроков, нестабильность на Ближнем Востоке, неопределенность вокруг Ирана и ослабление прежних гарантов безопасности… изоляция становится всё менее устойчивой стратегией. В этих условиях даже самое ограниченное сотрудничество в сфере транспорта и энергетики – инструмент снижения уязвимости.

Открытие транспортных коммуникаций и восстановление замороженных раннее региональных связей могут усилить значение Южного Кавказа, превратив его из пространства соперничества в транзитный хаб, встроенных в мировые маршруты.

Для Азербайджана это означает расширение логистических возможностей и укрепление роли регионального координатора, для Армении – снижение зависимости от ограниченного числа внешних партнёров и выход из изоляции, а для Грузии – усиление как транспортного и торгового каркаса региона.

Важно, что подобная перспектива формируется далеко не под давлением международных посредников и не в рамках навязанных форматов, а как результат изменившейся расстановки сил и осознания рисков. Регион, если так можно выразится, пришел к понимаю того, что в новых условиях стабильность определяется не внешними крупными игроками, а способностью самих государств выстраивать рабочие, пусть и ограниченные, механизмы взаимодействия.

Если смотреть шире, происходящее говорит не столько о кризисе отдельных институтов, сколько о сломе привычной логики мировой политики. Универсальные правила, которые долгое время казались общими для всех, больше не работают одинаково в разных регионах.

В этих условиях внешняя политика всё чаще строится не вокруг деклараций и резолюций, а вокруг вполне приземлённых вещей: маршрутов, портов, энергетики, цепочек поставок, кабелей. Характер этих изменений всё чаще фиксируется и в академических исследованиях. В аналитическом обзоре Global Neighbours Policy Brief вводится концепция Multipolar Anarchy (многополярной анархии), описывающая новый тип международного порядка, в котором традиционные институциональные структуры постепенно утрачивают регулирующую роль. На их месте формируются региональные порядки и конкурирующие центры силы, а государства – особенно среднего и малого масштаба – всё чаще опираются на региональные альянсы, гибкие форматы взаимодействия и коалиции.

В рамках этой логики глобальные организации перестают быть основным источником гарантий, уступая место прагматичным, регионально ориентированным моделям безопасности и сотрудничества, выстраиваемым под конкретные угрозы и сценарии будущего. Именно они определяют, кто сохраняет устойчивость в момент кризиса, а кто оказывается зависимым от решений извне. Нужно научиться функционировать даже тогда, когда мир вокруг становится нестабильным.

В этом смысле «большая политика без посредников» – теперь новая норма. Мир совсем не стал спокойнее, но стал более фрагментированным, и решения всё чаще принимаются не на универсальных площадках, а на региональном уровне. Там, где есть ресурсы и понимание собственных интересов, формируются новые центры устойчивости, и именно они будут задавать тон мировой политике в ближайшие годы.