Интервью с координатором украинской программы Института глобального управления (GGI), приглашенным исследователем Центра трансатлантического диалога в Украине Виталием Ришко. Институт глобального управления — это независимый некоммерческий аналитический центр, базирующийся в Брюсселе. С 2010 года GGI объединяет политиков, ученых и практиков из ведущих мировых институтов с целью разработки, укрепления и совершенствования перспективных подходов к глобальному управлению.

– Как бы вы охарактеризовали текущую фазу конфликта между Россией и Украиной? Мы говорим о локальной войне или наблюдаем перераспределение глобальных сфер влияния?

– На протяжении последних лет аналитики постоянно задаются вопросом: на какой стадии находится российско-украинская война? Уже в 2023 году, после неудачи украинского контрнаступления, начали звучать мнения, что мы имеем дело с затяжным конфликтом, где стратегические успехи маловероятны с обеих сторон. Прочные оборонительные линии, выстроенные как Россией, так и Украиной, делают прорыв крайне сложной задачей, требующей значительных ресурсов.

Сегодня этот конфликт — это не просто борьба за территорию. Это также значимый сдвиг в глобальной архитектуре безопасности, оказывающий влияние на мировое сообщество в целом. Мы видим, как пересекаются интересы множества международных игроков — от США и ЕС до Китая, Ирана и Северной Кореи. Даже страны, географически далекие от региона, как, например, африканские государства, ощущают последствия этого конфликта — будь то рост цен на продовольствие или угрозы свободе мореплавания в Черном море.

- Как вы оцениваете устойчивость текущего баланса сил на фронте и его перспективы в контексте возможных изменений в военной стратегии и внешнеполитической ситуации?

- Что касается текущего баланса сил на фронте, то он остается крайне нестабильным. Ситуация подвержена изменениям и зависит от внешнего вмешательства, таких как поставки оружия, дипломатическая активность и политическая воля. Обстановка может измениться как в одну, так и в другую сторону. Например, значительное усиление западной поддержки Украины или, наоборот, ее ограничение могут сыграть важную роль. Не исключены и более драматичные сценарии, включая возможное расширение конфликта с вовлечением новых игроков.

Мы уже видим более активное участие Ирана и Северной Кореи, которые поддерживают Россию, однако нельзя также игнорировать роль Китая. На данный момент Пекин сохраняет относительно нейтральную позицию, но его влияние может стать решающим как в экономическом, так и в политическом плане. Весь вопрос в том, будет ли он готов более активно вмешаться, если ставки будут продолжать расти.

В целом, конфликт давно перестал быть просто "локальной войной" — он стал частью более широких глобальных процессов, влияющих на будущее мировой политики. Именно поэтому так сложно говорить о стабильности и предсказуемости ситуации в любой долгосрочной перспективе.

– Какие ключевые изменения в военной и политической стратегии сторон были зафиксированы за последние месяцы, и как эти изменения могут повлиять на исход конфликта в долгосрочной перспективе?

– Важнейшее изменение —фактор возвращения Дональда Трампа, что усилило обеспокоенность в Европе. В ответ ЕС и НАТО активизировали обсуждение автономных мер в сфере безопасности, включая возможное размещение европейских контингентов в западных регионах Украины — не для участия в боях, а для поддержки ПВО и логистики.

Франция рассматривает такую возможность, особенно в контексте Одессы и Киева. Пока это идеи без практической реализации. На ситуацию влияет активная информационная политика Москвы и взаимодействие с Ираном и КНДР. Запад реагирует осторожно, избегая шагов, которые могут привести к эскалации. Это и есть главный вызов — несоответствие между растущими ставками и готовностью коллективного Запада к решительным действиям.

– Как вы считаете, каким образом развитие ситуации могло бы измениться, если бы Дональд Трамп не вмешался в повестку и не предложил бы свои подходы к решению конфликта?

– Думаю, кардинальных изменений не произошло бы. Скорее всего, продолжилась бы линия, ориентированная на сдержанность и минимизацию риска эскалации. Возможно, администрация США сосредоточилась бы на вопросах стратегического диалога, включая контроль над вооружениями и обеспечение глобальной стабильности. Эти темы остаются важными для Вашингтона, особенно в условиях усиливающегося соперничества с Китаем.

Следует учитывать, что внешнеполитический приоритет США уже давно сместился в сторону Азиатско-Тихоокеанского региона. Так называемый pivot to Asia начался ещё при Обаме и продолжает формировать американскую стратегию. В этом контексте Китай воспринимается как один из основных вызовов, что оказывает влияние на расстановку приоритетов США и в Европе, и в других регионах, включая Россию.

— С учётом текущей динамики конфликта, какие сценарии завершения войны вы считаете наиболее реалистичными в ближайшие годы?

– Теоретически можно выделить четыре сценария, при которых прекращение конфликта становится возможным. Первый — это истощение ресурсов и возможностей обеих сторон, когда продолжение боевых действий становится нецелесообразным. Пока признаки такого сценария не проявляются в полной мере.

Второй — однозначная победа одной из сторон. На данный момент её вероятность остаётся низкой: ни Украина, ни Россия не достигли решающего преимущества, которое позволило бы говорить о скором завершении конфликта в классическом понимании — с капитуляцией и ясным финалом.

Третий сценарий связан с фактором внешнего вмешательства, которое может изменить стратегический баланс — например, активизация усилий со стороны Китая или других ключевых игроков. Однако пока мы не наблюдаем такого шага.

Четвёртый — возможные внутренние политические изменения в одной из стран. Например, в России, несмотря на ограниченный доступ к информации, сохраняется высокий уровень внутренней централизации и контроля. Признаков серьёзного давления на руководство пока не наблюдается. В Украине, напротив, существуют определённые вызовы, включая усталость общества, мобилизационные трудности и неопределённость в связи с выборами, однако они пока не носят критического характера.

— Как вы оцениваете текущую позицию Германии, Франции и Польши по вопросам поставок вооружений и политической поддержки Киева? Можно ли говорить об усталости Европы от Украины?

- На сегодняшний день я не вижу признаков «усталости» в классическом смысле. Скорее, речь идёт об осознании всей глубины и серьёзности конфликта, а также необходимости выработки долгосрочной стратегии поддержки Украины. Сейчас мы наблюдаем не столько отстранённость, сколько недостаток системных усилий — прежде всего в сфере европейской безопасности и обороны.

Важно учитывать географию: страны, находящиеся ближе к зоне конфликта — Польша, страны Балтии, Финляндия, Швеция — куда более активны и принципиальны. Это неудивительно: для них война России против Украины — экзистенциальная угроза. Сейчас важно не просто сохранять уровень поддержки, а выстраивать единую стратегию в рамках ЕС и НАТО. Нужно уйти от зависимости от позиций США и начать формировать самостоятельный европейский оборонный контур. Без этого — никакой устойчивости в поддержке Украины не будет.

– Каковы перспективы возобновления мирных переговоров в свете текущих условий, и какие факторы могут оказать влияние на их возобновление?

– В краткосрочной перспективе переговоры маловероятны — как по внутренним, так и по внешним причинам. Военная риторика остаётся жёсткой, и серьёзных политических сигналов к компромиссу пока не наблюдается.

Наиболее вероятен сценарий затяжного конфликта, при котором активные боевые действия могут со временем ослабевать, но полностью не прекратятся. Возможно формальное перемирие с рисками периодической эскалации — как это уже происходило с 2015 по 2022 год, когда фиксировались регулярные нарушения режима прекращения огня.

При этом, вероятнее всего, Киев не пойдёт на признание потери территорий, что сохранит ситуацию в подвешенном состоянии. Переговоры возможны только при изменении ряда условий, включая уровень доверия между сторонами и поддержку со стороны ключевых международных игроков. Есть предположения о подготовке новых наступательных операций, что указывает на продолжение конфликта, как минимум, до конца 2025 года.

- Насколько реалистичны сегодня сценарии полного возвращения Украиной оккупированных территорий?

- Украина, несмотря на героизм и мобилизацию, в одиночку вряд ли сможет вернуть все оккупированные территории. Речь идёт не просто о линии фронта — это плотные дроновые сети, сложнейшие оборонительные рубежи, тотальный контроль поля боя. Чтобы рассчитывать на успешную деоккупацию, необходимо кардинальное изменение геополитической обстановки: серьёзное ослабление России либо прямое и постоянное вмешательство Запада — включая создание совместных оборонных предприятий, присутствие войск, систем ПВО, разведки и прочего.

Безусловно, возврат территорий — наша ключевая цель. Но сейчас важно рационально оценивать ресурсы. На данном этапе стоит делать упор на максимизацию контроля над тем, что уже есть, и работу с населением — с теми, кто остался. Ведь земли без людей — это не победа. Человеческий фактор выходит на первый план. Важно сохранить инфраструктуру, обеспечить безопасность, восстановить нормальную жизнь в подконтрольных регионах. Это — не менее важный фронт, чем военный.

- Видите ли вы параллели между действиями Азербайджана по восстановлению территориальной целостности и украинской борьбой? Насколько применим азербайджанский опыт в контексте войны в Украине?

- Опыт Азербайджана — он, безусловно, полезен. Он показывает, что возвращение территорий возможно, пусть и не сразу. История Карабаха — пример того, как геополитическая конъюнктура может создать окно возможностей. Украина, особенно в начале полномасштабной войны, надеялась на быстрое освобождение всех оккупированных территорий. Но после контрнаступления 2023 года стало очевидно: война будет долгой, и тактика должна измениться.

Да, Баку воспользовался моментом, когда Россия увязла в других конфликтах, и вернул территории силой. Но в случае Украины противник — это не слабый посредник, а сама Россия — государство с ядерным арсеналом и значительно большими ресурсами.

— Какую роль могут сыграть третьи страны — Китай, Турция, страны БРИКС — в возможном урегулировании?

— Страны вроде Китая, Турции или государств БРИКС могут играть вспомогательную роль — как площадки для переговоров или участники гуманитарных и технических инициатив. Примером может служить зерновая сделка, где Турция выступала посредником. Эти государства также участвуют в переговорах по обмену военнопленными и другим гуманитарным вопросам.

Тем не менее, ключевыми участниками стратегического диалога остаются Украина, Россия, США и Европейский Союз. Основные решения по вопросам безопасности и будущей архитектуры международных отношений будут приниматься в рамках именно этого круга. Некоторые страны также вовлечены в чувствительные вопросы — например, по вопросам возвращения депортированных детей, где важна роль нейтральных игроков с высоким международным доверием.

— Можно ли говорить о том, что война в Украине стала полем непрямого противостояния США и Китая?

— Да, вполне можно. Мы всё больше видим, что это не просто конфликт между двумя странами, а часть более широкой борьбы за глобальное влияние. США, конечно же, заинтересованы в поддержке Украины не только с точки зрения гуманитарной или идеологической помощи, но и с точки зрения стратегического интереса. Здесь речь идёт о будущем Европы, о будущем мировой архитектуры безопасности, о том, каким будет баланс сил после окончания войны. Украина — это один из ключевых элементов этой конструкции, и потому интерес США — вполне логичен.

Китай действует очень прагматично. Ему не так важно, кто победит, как важно, чтобы война завершилась. Ему нужна стабильность, возможность спокойно торговать, выстраивать логистику, развивать свои экономические связи. В то же время, Пекин внимательно наблюдает за конфликтом: оценивает, как ведётся война, какие технологии эффективны, какие слабые места у западного альянса, насколько един ЕС. Для Китая это урок, причём на всех уровнях. Он изучает, но не вмешивается, потому что не хочет рисковать своими интересами.

— То есть партнёрство между Китаем и Россией — временное?

— Я бы сказал, ситуативное. У них совпадают интересы в том, чтобы ослабить позиции Запада, изменить правила игры. Но это не союз в классическом понимании. Это скорее совпадение стратегий. Китай не будет жертвовать своими экономическими интересами ради Москвы. Он просто использует ситуацию, чтобы продвинуть свою повестку. При этом сохраняет нейтральный имидж, хотя, по сути, продолжает балансировать на грани.

— Некоторые эксперты называют происходящее новой Холодной войной. Вы согласны?

— В каком-то смысле — да. Хотя это не копия того, что было в XX веке. Это новая форма противостояния — гибридная, многоуровневая. Украина стала лишь одной из арен, где это противостояние проявляется. Сегодня основными инструментами стали не только танки и ракеты, но и кибератаки, санкции, дезинформация, контроль над технологиями. Даже искусственный интеллект теперь рассматривается как средство стратегического сдерживания. Мир стал другим, но суть осталась прежней — борьба за влияние и контроль.

— Можно ли сказать, что современный мир стал более опасным?

— На этот вопрос трудно ответить однозначно. С одной стороны, у нас есть глобализация, плотные экономические связи, развитие технологий — всё это должно снижать вероятность крупных войн. Но с другой — природа человека остаётся прежней. Конкуренция, страх, амбиции, жажда власти — всё это никуда не исчезло. Появились новые вызовы: нестабильные государства, терроризм, киберугрозы, искусственный интеллект. Сегодня не обязательно бросать бомбы, чтобы нанести удар — можно обрушить финансовую систему или выключить свет в столице. И в этом смысле мир стал даже менее предсказуемым, чем раньше.

— Как, по-вашему, изменится расстановка сил на евразийском континенте, если США действительно полностью сократят своё вовлечение в конфликт?

— Снижение вовлечённости США приведёт к серьёзному сдвигу в региональном балансе сил. Усилится влияние таких игроков, как Россия и Китай, особенно в условиях ослабления трансатлантических связей. Это окажет влияние не только на Европу, но и на азиатское направление американской стратегии.

Для Европы это станет сигналом к укреплению собственной системы безопасности. Возможны разные пути: усиление оборонного компонента в рамках НАТО или развитие более автономной европейской оборонной архитектуры. Среди обсуждаемых форматов — «стратегический столп» НАТО, усиление Европейского политического сообщества, а также региональные инициативы, такие как Веймарский треугольник и проект Межморья. Восточноевропейские страны уже демонстрируют готовность к формированию новых альянсов, учитывая историческую чувствительность к вопросам безопасности.

— Каковы, по вашему мнению, главные политические и технические препятствия для проведения выборов в Украине в условиях продолжающейся войны?

— По сути, выборов в Украине в ближайшее время просто не может быть. Это даже не вопрос желания — это физически невозможно. Иногда мне становится и грустно, и смешно, когда слышу, как некоторые политики рассуждают о «демократическом процессе» в условиях полномасштабной войны. Они, похоже, не понимают, какой это колоссальный вызов — провести честные выборы, когда у тебя под оккупацией находится часть территории, миллионы граждан в эмиграции, а страна живёт в режиме выживания.

Я пытался вспомнить хотя бы один случай в современной истории, когда страна в такой войне смогла бы организовать действительно свободные выборы. Не нашёл ни одного. Возьмите хотя бы тех самых 8 миллионов украинских беженцев. Вы действительно думаете, что все страны, где они сейчас находятся, смогут обеспечить им прозрачное, справедливое и безопасное голосование? Я сильно сомневаюсь. А выборы на оккупированных территориях? Простите, но это звучит уже как абсурд. Представьте себе бюллетени под присмотром вооружённых людей и полную информационную изоляцию. Это просто невозможно.

- Как вы оцениваете состояние и роль международных организаций в текущем мировом порядке? Можно ли говорить о системном кризисе таких структур, как ООН, ОБСЕ, МАГАТЭ, особенно в контексте неспособности предотвратить или урегулировать крупные конфликты — от Карабаха до Украины?

— Знаете, у меня всё больше ощущение, что эти структуры утратили свою эффективность. Посмотрите на ту же Минскую группу: сколько лет они «решали» карабахский конфликт — и что в итоге? Ноль. Были резолюции ООН, были заявления, и ни одна из них не имела реального эффекта.

На мой взгляд, главная проблема сегодня заключается не столько в самих международных организациях и институтах, сколько в отсутствии политической воли со стороны ведущих государств к их реальному реформированию. Международное право сегодня, к сожалению, больше похоже на теорию. Всё решает сила, гегемония и национальный интерес.

Регионализация становится реальной альтернативой глобальным структурам, которые просто не справляются. Совбез ООН — заблокирован, а тем временем, один политик в Вашингтоне может в одиночку решать судьбу Украины, даже не спрашивая саму Украину. Это ненормально. Но это реальность.

— Мы приближаемся к эпохе нового глобального противостояния. Как, по-вашему, будет выстраиваться позиционирование стран в этом контексте?

- Мир всё более чётко начинает делиться на блоки — нечто подобное уже было во времена Холодной войны. Сегодня это, условно говоря, демократический и авторитарный лагеря, хотя я не сторонник упрощённых классификаций. Но факт остаётся фактом — странам предстоит сделать выбор. Им нужно определиться, на какие модели развития они ориентируются, какие ценности и нормы готовы защищать, какой мировой порядок они считают приемлемым.

Либеральный порядок, при всех его недостатках, хотя бы формально гарантировал голос каждому государству. Сейчас мы наблюдаем, как эти основы разрушаются. Вопрос — хотят ли государства жить в мире, где царит международная анархия и хаос, или всё же готовы поддерживать систему, основанную на правилах?

— Какие долгосрочные геополитические последствия для Южного Кавказа могут возникнуть в результате войны в Украине?

- Влияние войны в Украине на Южный Кавказ — многослойное и далеко не однозначное. С одной стороны, из-за вовлечённости в затяжной конфликт Россия действительно ослабила своё непосредственное присутствие и активность в регионе. Однако это снижение влияния — скорее временное. Я бы не стал торопиться с выводами о том, что Москва полностью утратила интерес или возможности для дестабилизации.

На сегодняшний день Россия вынуждена концентрировать ресурсы на украинском направлении. Это создало своего рода «передышку» для стран Южного Кавказа, позволяющую укреплять внутреннюю стабильность и расширять взаимодействие с другими внешними партнёрами, включая Запад. Но такая пауза — не гарантия безопасности. Россия, несмотря на занятость, продолжает использовать гибридные инструменты воздействия: манипулирует внутренними процессами, усиливает дезинформацию, провоцирует политические кризисы — как в Южном Кавказе, так и в других регионах, например, в Сирии или Африке.

Южному Кавказу крайне важно использовать этот момент для укрепления устойчивости. Это касается как политических институтов и антикоррупционных инициатив, так и информационной безопасности и сдерживания внешнего давления. Одна из ключевых задач — минимизация российского влияния на внутренние процессы и активная защита суверенитета.

—Какие ключевые уроки, по вашему мнению, международное сообщество должно извлечь из этой войны?

— Главный урок: нельзя надеяться на международное право или внешние гарантии. Если государство само по себе слабое, если оно не устойчиво политически, не умеет защищать информационное пространство и не имеет сильных партнёров — оно обречено. Всё, что мы сейчас наблюдаем, — это не «возвращение» соперничества великих держав. Оно и не уходило. Просто мы наивно верили, что эпоха таких войн осталась в прошлом.